В журнале «Автограф» (№ 11-12) за 2021 г. вышли два моих рассказа. Зимняя тема — зимние тексты. «Евражкина неправда» и «Северное сияние».
ЕВРАЖКИНА НЕПРАВДА
Ведьма Уын-Чу сидит на высокой горе, суровая, насупленная. Надета на ней теплая оленья кухлянка, на ногах — удобные торбаса. А голова непокрыта, черные косы треплет ветер. Уын-Чу вращает костяное веретено, тонкие губы поджала. Хочется ведьме связать себе теплую шапку, тянет она из пухового облака ниточку, прядет невесомую пряжу. Пряжа легкая, воздушная, мало прибавляется. Одно облако кончилось, Уын-чу за другим потянулась.
Спряла за неделю ведьма все облака, а клубочек получился размером с небольшое яблоко. Покрутила его ведьма в руках и вздохнула, потянулась. «Ох, устала я, утомилась. Не спала неделю, пора и вздремнуть».
Уснула ведьма, а от храпа ее такой сильный ветер поднялся, что клубочек невесомый с колен Уын-Чу скатился. Там, где ниточка размоталась — голубой ручеек появился. Виляя, он разрезал тундру, как засохшую лепешку. По берегам травинки выткнулись и цветами покрылись, клюква заалела.
Проснулась Уын-Чу, кинулась, а клубка-то и след простыл. Спрыгнула ведьма с горы Бырранга, торбасами топнула, аж земля задымилась. Стала Уын-Чу бродить по тундре, облачный клубочек искать. Да разве найдешь? Ручейков много по весне, какой из них из волшебной голубой ниточки образовался?
Стала Уын-Чу зверей спрашивать, кто из них пропажу видел?
— Скажи мне, важенка крутобокая, где мой клубочек?
— Не знаю, Уын-чу, я оленят кормила. По сторонам не смотрела.
— Скажи мне, лисичка-чернохвостка, где мой клубочек?
— Не знаю, Уын-чу, я мышковала. По сторонам не смотрела.
— Скажи мне, евражка полосатенькая, где мой клубочек?
А евражка-то головой всегда вертит: не бежит ли песец, не крадется ли лиса, не летит ли сова. Конечно, видела она облачный клубочек, что по тундре катился и след оставил. Только боится правду сказать: смотает ведьма клубочек, заберет прозрачный прохладный ручеек себе. Потому евражка коротким хвостиком махнула и в нору юркнула. А евражковые норы глубокие, извилистые. Не достать ведьме хитрюгу.
Побродила, побродила Уын-чу и вернулась на вершину горы Бырранга. Зацепила когтем безлунный небесный свод и стала ночь прясть. Из тонкой прочной нитки получился тяжелый клубок, черный как уголь Бырранга. И связала костяными спицами ведьма Уын-чу огромное покрывало. Плотное, без единой дырочки. И когда мерзнет Уын-чу, в самую лютую зиму, то укутывается этим покрывалом, и над всею тундрой настает полярная ночь.
А если бы евражка сказала правду ведьме? Ручеек вернулся бы к хозяйке, а в тундре, как и на всей земле, день с ночью бы перемежался.
Жила в старые года на краю света Зима. До чего красива была – слов не хватит описать, но нравом крута и несговорчива. Иной раз лишь глазами зыркнет, а земля льдом покроется, избы напополам трескаются, а гнус амбарный[i] к зерну примерзает.
Мила она была только на всхожем и закатном солнце. В другое время показывала характер. В гладь речную любуется – ледяные торосы нарастут. Песнь зачнёт — ветер звенящий подымется. Белы косыньки расчесывает – вьюга путника закружит, и домой следу не найти.
Стали поморы думать, как Зиму усмирить, и пошли за советом к ведунье Мавре. Говорили про нее, что она уж по краю могилы ходит, потому торопиться надо, чтобы с собой ведунья тайны не унесла.
Поморскую жалобу старуха высмеяла: «Ишь чего удумали! Живите и терпите». Рыбаки всё не отстают, и тогда ведунья сказала: « Замуж надоть Зиму пристроить. Ей уж года давнёхонько пришли. От мущинского корня подобреет, потеплеет». Говорят поморы: «Это ж верная смерть!» А Мавра с ухмылкой отвечает: «Один помрёт, а все спасутся».
Стали поморы совещаться, кому свататься к Зиме идти. Нашелся храбрый карбасник[ii] Захар Афанасьев-сын. Был он румяный и статный, только не пришелся по духу злой красавице. Дохнула лёдным пламенем и превратила его в камень бессловесный, который мурмане сейдом называют. Второй жених поплоше был — Ефим Митриев-сын, но мастеровитый. Принес шубу соболью и сапожки расшитые. Вослед за другом застыл торосом.
Разозлилась Зима на глупых женихов, и настала такая буранная ночь, что полгода длилась без единого просвета. Казарки[iii] в небесах замертво падали, Северная Двина до дна промёрзла. Думают поморы: «Нешто Зима – девка простая? К ней другой подход нужен, её земными радостями не обаять».
Стали искать на Архангельской земле убогого, сирого и блажного. Обошли все селения – нет ни одного. Все статные, к ремеслу пригодные. Другие не выживают в морозном краю.
Наконец, нашли слепого баюнка Митрофана. Жил он одиноко, питался, чем добрые люди угостят, бродил от селения к селению, нигде долго не живал. Смирный был, безответный. Коли погубит его Зима, так и плакать некому о баюнке.
Укутали его поморы в толстую ошкуйную шкуру, усадили на берегу. А у Митрофана были гудок и погудальце, переладец и кантеле. Стал слепой песни играть, сказы петь. Слова его на холоде замерзали и превращались в самоцветные камни.
Зима села рядом с Митрофаном на пушистый сугроб, заслушалась и стала снежную шаль вязать. Нить из сугроба тянула, камешки крючком на неё поддевала. А самоцветы всю округу устлали, падали под ноги Зимы без счета. Украсил слепой белую простынку Северной Двины: алые, синие, зеленые, желтогорячие камешки.
Зима связала шаль снежную, на плечи накинула и молвила: «Всякие ко мне сватались, а полюбила я баюнка слепого. Не за силу, красоту и хитрость, а за голос ласковый, за песни сладкие».
Взмахнула она кончиком шали, разлилась по округе дивная самоцветная заря. Поцеловала Зима Митрофана, побелели от инея его виски, а кудри поседели. Только голубые незрячие глаза увидели то, чего он нам никогда не сказывал.
Сложил слепой баюнок об этой зимней любви песню, до самой старости на кантеле ее играл, и никому не надоедало слушать. Всякий раз небо всполохами исходило, когда звучала поморская песня.
А кто не верит – посмотрите на наше Северное Сияние. Разве такая красота без любви родится?
[i] Гнус амабрный – мыши.
[ii] Карбасник – рыбак, ловящий рыбу на лодке-карбасе.
[iii] Казарка – небольшая уточка, живущая в Арктике.