Оригинальное название «Десять рублей серебром».
Опубликован в журнале «Невский проспект», март 2022 г.
Читать по ссылке
https://drive.google.com/file/d/1OESCqDAC9qiZofws2Xsrz4aqS-uCTDHA/view
Десять рублей серебром
Жила я на Соломбале, в Адмиральской слободе. Хозяйка – Пульхерия Завалишкина мне фатеру сдавала об одном окне. У того окна я на машинке ручной строчила, на мамкином наследстве. А позади у меня две занавески были нажаты: за одной топчанчик, на котором я обреталась, а за вторым – мои мадамки переодевались. Шила им платья да верхнюю одёжку. За всё бралась, кроме нижнего исподнего, потому что белошвейному делу не обучена: глаза не зоркие, а руки грубоватые.
Любой работы не боялась, но больше всего любила мущинский ремонт: карман к пинжаку или воротник, который в драке приятели поотрывали, присобачить. Дело быстрое и копейка мелкая, а мущины никогда торговались, не то, что мадамки. Потому на горсть мучицы и два яичка мне завсегда хватало. Иной раз Порфирий Солдаткин крикнет: «Маремьяна, дверь отворяй, дура косая!» Значит рыбки мороженой принес. Я у ней хвост, плавники и голову отрубала – и на супчик. А кусочки на сковородку, и мне ажно на три дня хватало. Ничего, что Порфирий пьяница, зато добренький. Жена, конечно, у него стервь поганая. Пришла раз ко мне и говорит: «Доколе ты Маремьяна, будешь мого мужика отбивать? От я тебе окна пешнёй рыбацкой да и посчитаю». А я ей говорю: «Чего их считать? Одно окно, да и то Завалишкиной. А она тебе не попустит». На том и ушла Солдаткина жена.
Хорошо, что Пульхерия Завалишкина на меня не серчала. Добренькая баба, хоть и прохиндейка. Свахой на прокорм зарабатывала. Кофий по утрам с молоком пила, а когда и со сливками. Носила юбку плисовую и тужурку с искрой. У меня не обшивалась, в центр ездила, к портнихе мадам Люли. Мне иной раз мелкую штопку доверяла и за фатеру цену скидывала. И на том великое спасибушко.
Каждое утро у окна я мадамок поджидала, перешивала и перелицовывала. Завсегда в одну сторону мимо окна Афанасий ходил. На шее — шарф, один концом в кармане, а другим как собачьим хвостом по земле мёл. На драном пальте с чужого плеча ни одной пуговицы. На голове малахай. Ох, чучелко! Афанасий всегда шёл медленно, на палку опирался. Когда мимо окошка моего проходил, то завсегда стучал, а я ему в ответ ладошкой махала. Когда он обратной дороге шел, то снова в окошко постукивал. Поначалу я думала, что он так Христа ради просит, но когда пирожок выносила – не брал и руку отводил. Афанасий всегда мне пуговицу приносил, знал, что я портниха. Где их только брал? Дня не было, чтобы пришел пустой. Я энтих пуговиц целую махотку накопила. А его самого Пуговичником прозвала.
Раз Пульхерия Завалишкина сказала мне мне:
— Чего это к тебе малохольный Афанасий таскается? Нету бокогрея, и это не жених.
А я ей ответила:
— Мало в вас жалости, Пульхерия Андросовна.
А она мне:
— Вся жалость, что богом мне отпущена, на тебе, дуре косой, кончилась.
С тем и поговорили.
Инда за Пуговичником бежали мальчишки и дразнили: «Старый Афанасий нос расквасил» или «Афанасий чертов сын продал душу за алтын». Они его за шарф хватали, за пальтушку. А если шапку сбивали, то ногами в грязь топтали. Тогда он плакал и лицо рукавицей закрывал. Иной раз я не выдерживала, выскакивала и разгоняла дурачьё:
— Пошли вон, паршивцы, вот будошнику на вас пожалуюсь!
А они хохотали и комками грязи кидались.
Люди говорили, что Афанасий был раньше по морскому делу, но в какой-то драке ему голову отшибли, и с тех пор он чучелкой стал. Купцы Замотаевы его приживалой оставили. Злые они были, иной раз напоят Афанасия бражкой, он совсем дурной становится: дорогу не помнит, блукает и воет. А им смешно. По мне, так это не по-христиански, над малохольными издеваться. А что я им скажу? У них деньги и власть, по купецкому делу пристроены.
Как-то по осени Пуговичник мне принес штучку: камушек мутный, а вокруг золотой ободок. Пуговичник мычит и сует в ладонь.
— Афанасий, заходи, чаю налью. Кишки погреешь.
Не зашёл. А я штучку в пальцах повертела – барская безделка, но не пуговица, и может денег стоить. Вечером спросила у Пульхерии, не видала ли она таковских.
— Сдается мне, что это барышня Куделькина потеряла. Я это семейство хорошо знаю, сосватала недавно её за полковницкого сынка. Только как брошка на Саломбале оказалась? Вопрос не риторицкий. А не мог твой Пуговичник скрасть?
— Что ты! — говорю, — бога побойся. Не таковский человек.
— Знаешь-ка, Маремьяна, я в такое дело мешаться не стану. Это не иначе барышня Куделькина к Карпушке бегала.
— Это не штурман разжалованный?
— Он самый.
— Говорят, до бабского полу охочий. Много цвету перепортил.
— То-то ж. Напишу тебе адресок. Сходи-ка сама к Куделькиным. Люди они порядочные. Денег дадут за брошку, потому что камень тут не иначе как аметист.
Тут же к вечеру я и пошла. Мимо церкви святого Мартина, мимо бани на самый конец острова, к наплавному мосту. За проход платить не стала: там как раз Порфирий Солдаткин в будке сидел: по заду шлепнул да за тужурку ущипнул и вся недолга. А там уж близко до дома Куделькиных. Шла и зубрила наказ Завалишкиной, как в порядочном доме с барышней разговаривать: не тыкать ей, по матушке не упоминать, не гыгыкать, и в пол смотреть. Пришла: дом высокий, лестница чистая. На втором этаже в окошках герани всякие и котик фарфоровый.
На мой стук горничная отворила и тут же меня пузом с лестницы столкнула. Из открытой двери слышно, как на фортепьянах упражняются.
— Я к барышне Куделькиной. С докладом. Об нужном для неё деле.
— Не принимают они, хворые, — и посмотрела с прищуром.
— Тогда передайте барышне, что её потеря нашлась.
Горничная взяла брошку, в лице переменилась и перед носом моим дверью хлопнула, но вскорости возвернулась и сунула десять рублей серебром. Это ж мне месяц за машинкой не разгибаться! Я поклонилась и взяла, а горничная мне разговором за губу плюнула:
— Велено сказать, что барышня брошку не теряла, ошиблись вы адресом. А денег вам Христа ради дали.
И снова дверью хлоп! От, подумалось мне, недорого нынче девья невинность стоит. Захотелось приношение под ноги кинуть да вовремя раздумала: перед кем кичиться?
Шла я, помню тогда и мечтала: «Куплю себе материи всякой, сошью новое платье, а то уж совсем под грудями истлело. Со старого юбку перешью, наставлю верх из другой какой ткани, и будет мне смена. И Пуговичнику пальтушку залатаю. Десять рублей серебром – это вам не мыший хвост. Еще и останется».
Тем же путём пришла, а уже вечор, а Завалишкина к себе зовет.
— Иди, милая, самовар горячий.
Сроду такой добренькой не была, сводня старая. Я заявилась и без стеснения чай с блюдца дула, коврижкой чёрствой заедала.
— Что с брошкой?
— По дороге утеряла. Шла по мостку через Кузнечиху, так меня какая-то толстуха толкнула, я из рукавицы брошку и выронила.
— Эх, распустяйка! — с досады Завалишкина прямо по столу ладонью хлопнула! Потом взглянула на меня искоса, — а не врёшь ли? Чего долго шастала?
— С Порфирием Солдаткиным миловалась.
— Ладно, иди к себе, — и губы жопкой курячьей сжала.
На другой день сидела у окошка, а Афанасий всё не шёл — ни туда, ни оттуда. И на другой день, и на третий тоже. Стало сердце у меня тисками сжиматься, подумалось: точно Замотаевы напоили. Встала и пошла к ним прямиком. Стучу в людскую. Повариха открывает и говорит:
— Чего тебя, Маремьяна, чёрт принес?
— Пришла спросить про Афанасия.
— Э, нашла об ком, об убогом. Похоронили с утра. Замёрз третьего дня. До дома не дошёл, в канавку свалился, так и нашли только на заре.
И тут я поняла, как так бывает, когда земля с небом мешаются. Стою, в глазах темно и мнится мне, как в лихоманке перед лицом: шарф собачьим хвостом, брошка барская, десять рублей серебром, Пуговичник в канаве с открытым ртом, а на нем уж мухи сидят.
Повариха не растерялась, взбодрила меня хлопками по щекам и на крыльцо посадила.
— Господи Святый, Господи Святый,— бормочу, — как так?
— Да так уж. Упокой душу, Господи. Да ты жена ему что ль, что убиваешься?— хмыкнула и пошла к своим кастрюлям.
И не стыдно мне за слезы, пусть смотрят. Поплелась я прочь от дома Замотаевых, насилу дошла до пекарни. Купила сухарей на копейку. Могилку Афанасия на кладбище нашла легко. Серый от грязи холмик с деревянным крестом. Сухари раскрошила, слетелись синицы, стали Пуговичника поминать. И я его вспоминала: «Не дождался пальтушки новой, божий человек. Кто теперича обо мне подумает, кто пуговичку принесет?»
На другое лето купила столбик известняковый, установила. Вырезали на нем: «Афанасий Пуговичник, усопший 13 сентября прошлого года». Как раз десять рублей серебром и ушли.
Пульхерия Завалишкина долго на меня обижалась, что я обдурила её подношеньицем барышни Куделькиной. Сказала как-то: «Дура ты, дура косая. Хоть бы на себя потратила, машинку бы справила новую, коль деньги лишние».
А я и сама знаю, что дура.